rezoner

В 1910 году Илья Григорьевич Эренбург со своими верными друзьями Пикассо и Модильяни, собрав последние франки и заняв, сколько можно, у таких же нищих друзей, отправились на юг, в Марсель – отмечать приход весны.

Не знаю точно, как они ехали, зайцами ли, или раскошелились на билеты третьего класса, но до Марселя они добрались. Поселились в самом бандитском районе, главное – за небольшие деньги. Пикассо, хорошо знакомый с городом, показывал им разные злачные места, ели они в самых дешевых забегаловках вкуснейшие блюда из морских гадов, и наслаждались солнцем и нежным ветром с моря.

В один из вечеров сидели трое друзей в кабаке и познакомились с настоящим морским волком. Он представился как «капитан», так его все и звали. Капитан понемногу хмелел, как, впрочем, и Модильяни с Пикассо. Эренбург, обладавший крепкой русской закалкой, держался.

Капитан, слегка расслабившись, рассказал Эренбургу о своей далекой и несчастной любви. Ругал местных шлюх: «О любви они лопочут, но они противны мне. Знаю девочку милее в дальней солнечной стране» - говорил он с пафосом. А потом поведал ему о девушке из японского города Нагасаки, которую он любил больше жизни, но какой-то англичанин взял и зарезал ее, не со зла, а под воздействием наркотиков. Всплакнув, он продолжал рассказывать, как хороша была его подруга, и какая у нее была маленькая грудь – в общем, совсем расклеился. В конце концов он распрощался и ушел, не забыв, однако, расплатиться. Больше его никто из честной компании не видел.

Немного позднее, уже дома, в Париже, Эренбург однажды проходил мимо дома, где жил тогда Модильяни, и решил заглянуть: а вдруг покормят обедом?
Модильяни, однако, работал. Он делал карандашые наброски молодой женщины, которую Эренбург сразу признал: Анна Ахматова, их знакомили на каком-то суаре.

– Я не помешаю?

– Нет, садись вон у окна – отвечал Модильяни, сосредоточенно глядя на мольберт. – Можешь Анне что-нибудь рассказать, мне нужно сделать этюд, где она слушает.

Эренбург сел на единственную трехногую табуретку, подумал секунду, и начал рассказывать историю про девушку из Нагасаки. Конечно, он добавил от себя всяческого драматизма и красивостей – ну а как иначе рассказывать историю красивой молодой женщине? Однако это явно был выстрел не в цель, судя по нежным и расслабленным взглядам, которыми обменивались Амедео и Анна.

Вскоре Эренбург распрощался деликатно, однако Анна Андреевна историю не забыла. Даже наоборот, она ей вполне запомнилась, и она ее рассказала, добавив еще деталей от себя, своей подруге и сверстнице, Вере Инбер, которая как раз оказалась в Париже.

Вера пришла в иррациональный восторг и попросила разрешения написать стихотворение на эту дивную тему. Конечно, Анна Андреевна разрешила.

Стихотворение было опубликовано и как-то быстро ушло в народ. Его переделывали, дополняли, в двадцатые сочинили к нему музыку, и оно стало безымянным. Мало кто знает даже автора текста, а уж историю про Эренбурга, Модильяни и Ахматову вообще не вспоминают.

Казалось бы, вот и вся история. Однако нет. Это только её открытая всем половина.

(продолжение следует)

Не помню, рассказывал ли раньше эту историю.

Кто не знает легенду о корабле-призраке "Жанетта"? Сухие факты таковы: "Жанетта", британский сухогруз, поправляла такелаж в порту Кейптауна. "Жанетта" везла какао из Мозамбика в Лондон, и ничто не предвещало несчастия.
Накануне отплытия, согласно записи в судовом журнале, экипаж, свободный от вахты, был отпущен на берег со строгим условием: к девочкам - и обратно. Товарищи завидовали морякам, но еще не знали, что готовит утро.
Согласно тому же журналу, когда взошла заря, в далекие моря отправился некий французский теплоход. На нем не хватало 14 человек экипажа. Многих недоставало и на "Жанетте". Что же произошло?
Распространенная версия состоит в том, что моряки столкнулись в борделе и "французы были просто взбешены". Полиция занесла в протокол многочисленные нарушения морского устава со стороны наших французских гостей, в частности, использование кортиков.
Как мы все знаем, спор в нашем городе решается с помощью других, более прогрессивных средств. Описание безобразного инцидента все помнят наизусть, но одним вопросом мало кто задается. Я хочу показать, что в ответе на этот вопрос таится отгадка всей тайны:
- А чем, собственно, были так взбешены французы?
Общепринятая версия утверждает, что в борделе "каждый без труда найдет себе и женщин, и вина". Вряд ли это просто рекламный ход хозяев заведения. Так что же не поделили уважаемые европейские гости? Всем бы хватило!
Наш корресподент АА (мы не раскрываем его инкогнито) неоднократно проходил мимо т.н. "Таверны Кэт", и вот что он выяснил: бордель имел гомосексуальную направленность!
Теперь мы можем восстановить последовательность событий, буквально до минуты, зная (по гуглу) сколько откуда идти:
22:00. Экипаж "Жанетты" отпущен на берег.
22:20. Моряки заходят в бордель, слегка стыдясь своего поступка.
22:30 В порт врывается французский теплоход.
23:00 14 моряков сходят по трапу на берег.
23:20. Французы входят в таверну "Кэт"
Итак, две группы моряков видят друг друга. Одна и та же мысль, на разных языках, вспыхивает у них в мозгу: "Застукали! Теперь все будут дразнить нас п***ми!"
Печальный конец неизбежен: живыми из вертепа однополой любви могут выйти только одни...
И до сих пор иногда, в безлунную штормовую ночь, моряки встречают в океане около мыса Доброй Надежды корабль-призрак, по палубе которого, стыдясь себя, ходят скелеты ...

Я в детстве никак не мог понять Тараса Бульбу, хотя и полагалось. Уж очень классик хорошо полячку описал. Что интересно, сам он женщин не жаловал. Или они его не жаловали? С другой стороны, конечно, убивать сына - дело давно известное, даже одобряемое в священных книгах.

С третьей стороны, Ондрий сначала не переметывался на сторону противника, а проводил гуманитарную акцию: снабжал мирное население продовольственной помощью. А как получилось, что он перешел на их сторону и стал воевать - я не помню. Что-то там произошло, не иначе.

С четвертой стороны, мне не совсем понятно, на основании каких таких законов Тарас застрелил Ондрия. Даже минимального трибунала не собрал. Я думаю, что, скорее всего, он боялся, что всплывет какая-нибудь информация про него самого. Например, о недонесении, или о финансовом участии.

Скорее всего, это была операция типа "Иран-контра": хлеб обменивали на евреев, а за последних получали деньги от сионистских организаций, которые переправляли их в Палестину. На деньги же закупали оружие и горилку. Поэтому я склонен предполагать, что тут торчат ослиные уши шинкарей. А шинкари-то тоже евреи были! Вот всё и выясняется: побоялся Тарас гнева товарищей по Сечи, и убил сына.

С пятой стороны, есть подозрение, что Ондрий вовсе не был сыном Тараса. Вспомните: братья были разными по внешнему облику. А Тарас частенько бывал в длительных командировках (кстати: поневоле задумаешься, каково происхождение слова "командировка"). Очевидно, мысль эта давно мучала Тараса; не заходил ли к его бабе какой шинкарь? И вот эта маниакальная подозрительность в конце концов привела к трагическому концу.

С шестой стороны, мне не совсем понятно, почему Ондрий вообще попал в руки Тарасу. Я думаю, что его гибели хотели и сами ляхи, поэтому они дали ему самого горячего коня. Но тогда непонятно: почему сначала они так стремились его переманить, что даже пожертвовали панночкой, судя по всему, не простым агентом?

Итак, нам известно, что Ондрий выполнил какую-то важную для ляхов функцию, после чего стал не нужен. Всё же и это не объясняет, почему его необходимо было после окончании операции убирать, причем таким изощренным способом. Можно же было как-то проще: грибами отравить, или заразить дурной болезнью.

Сейчас расскажу отгадку.

Я думаю, что, выдавая Ондрия, поляки стремились отвести подозрение от своего главного, глубоко замаскированного агента. По их расчетам, во-первых, козаки, узнав о гибели Ондрия, должны были поверить, что измена выкорчевана. Но не только в этом заключалась иезуитская изощренность плана!

Главное же было то, что их законспирированный резидент должен был в результате гибели Ондрия неимоверно укрепиться в доверии козаков. И теперь-то нам ясно, кто был этот человек, выигравший в глазах товарищей и заслуживший безграничное доверие!

Гоголь, этот гениальный писатель земли Русской, описывал всё, как ему казалось. То есть, он тоже считал, святая простота, что Тарас мстил за измену и т.п. Но, в силу громадности своего таланта, он вскрыл подлый замысел униатов и их пособника Бульбы-старшего.

А самое главное - что он, Гоголь, и сам впоследствии, перечитывая свои труды, понял правду. Гоголь начал писать второй том "Тараса Бульбы", а для конспирации в избранных местах из переписки с друзьями говорил, что это второй том "Мертвых душ". Кстати, он так и планировал: начать как бы про Чичикова, а потом плавно вернуться в век Запорожской Сечи. Даже остался отрывок: Чичиков едет в коляске, смотрит на желтеющие поля, и думает: а когда-то здесь была буйная степь. Вот с этого-то места и должен был совершиться переход к "Тарасу Бульбе".

Осталось досказать совсем немного.

Итак, Гоголю открылась страшная правда. Он начал осторожно, тайнописью, излагать ее на бумаге. Одного он не додумал: жил-то он в это время в Риме, а там папские шпионы неотрывно следили за каждым шагом опасного врага католической церкви и доносили польским кардиналам. План Гоголя был разгадан. И всё бы обошлось, но тут мне приходится сказать о самом неприятном.

Дело в том, что вся операция, описанная в первом томе "Тараса Бульбы", проводилась совместно спецслужбами ляхов и москалей. Хоть и считались они на бумаге врагами, но был у них общий интерес. Задача была двоякая: заслать побольше евреев в Палестину, чтобы досадить туркам, а заодно уже прибрать к рукам вильну незалежну Украйну. Козаки должны были, по плану, позвать на помощь меньших русских братьев, а те, воспользовавшись истощением козацких сил, присоединить Украину, а кое-что отдать и полякам.

Отсюда нам ясно, кто был самым главным, даже и не названным, агентом: Богдан Хмельницкий! Это его зловещая тень, словно арктическим холодом, накрывает иногда страницы веселого искрометного романа Гоголя.

Понятно, что такие разоблачения никому не были нужны – ни царскому правительству, ни полякам. И тогда, обманом выманив Гоголя из Рима, его одурманивают полонием, подсыпанным в горилку, а потом заставляют сжечь в печке второй том "Тараса Бульбы", причем публично об этом сообщить.

Всё. Драма окончена. Осталось избавиться от главного участника - и вот Гоголя, в простом гробу, везут два осетина, а повстречавшемуся Пушкину на вопрос "Кого везете?" отвечают: "Грибоеда".

Давным-давно, еще в прошлом веке, поехали мы с женой в Париж.

Собственно, мотивация была очень простая. Не "увидеть Париж и умереть", а даже еще проще. После того, как несколько наших друзей, не сговариваясь, сказали нам: "Кстати, а вы не были в Париже? Зря!" мы решились и заказали билеты. И даже отель, за 40 долларов в день, но рядом с Пале-Роялем. На каждом этаже был один номер: это был узенький дом.

Дочка наша прилетала через пару дней после нас, из своей Калифорнии, после экзаменов в колледже. В нашем номере, площадью примерно 6-7 квадратных метров, стояло две кровати, на двоих и на одного, столик, полметра на полметра, и было даже место поставить два чемодана. Но зато был туалет и душ!

С утра мы вставали с женой и шли в кафе по соседству. Садились на террасе и заказывали два кофе со сливками и два круассана. Сидели, смотрели на народ, идущий по улице, и на собор Сан-Юсташ. По дороге обратно заходили в буланжери, покупали багет. Потом - в бучери, брали паштет или что-то подобное. Возвращались, будили дочь и завтракали на нашем крохотном столике.

Уборщица была суровой и бескомпромиссной женщиной. Она приходила во время завтрака и требовала очистить помещение. "Мне пора убираться тут!" - говорила она. Я предложил ей подняться на верхний этаж и начать уборку там. "Je ne suis pas un kangourou!" - возмущенно отвечала она. С тех пор мы называли ее между собой "Мадам Кенгуру".

Окно наше выходило в квадратный двор-колодец. Акустика была превосходной. Двумя этажами ниже жили две американских девушки. Однажды они живо обсуждали свою сексуальную жизнь. Одна из них рассказывала, как ее раздевали, в какую позу она становилась, как принимала в себя своего друга, и так далее. Я не выдержал и сказал, довольно громко: "Девушки, это ужасно интересно, но если вы не хотите свидетелей, прикройте окно". "Упс", - сказали девушки, засмеялись, но окно прикрыли.

Но моя история о другой гостинице. Мы переехали туда во вторую неделю. Там было попросторнее и посимпатичнее. Надо заметить, что в отличие от Америки, где ты платишь за номер с двумя гигантскими кроватями, а потом живешь хоть один, хоть вчетвером, за ту же цену, во Франции идет оплата за каждого гостя отдельно. Наша дочь улетала за пару дней до нас. Мы отвезли ее в Орли, вечером я сказал: "Пойду расплачусь", и спустился вниз.

За стойкой сидел милый молодой человек восточной наружности. Он стал считать, сколько я ему должен, и сказал утвердительно:

- Ваша дочь уехала вчера, значит, жила здесь три дня.

Я заколебался, но, как честный человек, поправил его:

- Нет, она уехала сегодня, значит, жила четыре дня.

- О, тысяча извинений! Значит, с вас на сто двадцать франков* больше.

Я вручил ему деньги, мы завершили наши расчеты, и он обратился ко мне с прочувствованной интонацией:

- Спасибо, мсье! Как приятно иметь дело с такими людьми. Вот недавно у нас тут жили евреи, - сказал он, и его передернуло от омерзения, - я тоже ошибся, и они мне денег не отдали. Так и уехали, представляете?

Я поперхнулся. Подумал, что же надо сказать? Остановился на простом:

- Знаете, мсье, я тоже еврей (тут я слегка приврал, точнее, обобщил мою семью на меня).

Потом я повернулся и ушел, а он сидел, глядя мне вслед, и так ничего и не сказал.

Я впоследствии думал: зная, что это за человек, отдал бы я ему лишние сто двадцать франков? Наверное, да.

_________________________________
* франков! Вот как давно это было

Вот он:

Когда я был маленький, классе примерно в четвертом-пятом, друг мой Сережка однажды сказал мне:

- А ты знаешь, что все эти слова - хуй, пизда - это не настоящий мат?
- Как это? - поразился я.
- Это всё детский мат, - объяснил Сережка. - А есть еще настоящий, взрослый мат, но он секретный, его мало кто знает. Только взрослые.
- Ну так скажи! - попросил я, ощущая странное волнение.
- Не могу, - сокрушенно сказал мой друг. - Нельзя!

И он долго, наверное, неделю, не говорил мне этих заветных слов. Наконец, я его упросил - кажется, в обмен на какую-то другую услугу, вроде как дать на время мой настольный бильярд.

Он наклонился мне к уху, предварительно оглянувшись, и произнес слово: "Кунаб".

- А! Ну да. Это да! - отвечал я ему, чтобы не показаться невеждой, и мы на некоторое время замолчали, равно потрясенные страшным словом.

Я до сих пор не знаю, что оно означает, но это неважно.

В тот год, когда я поступил в ординатуру, нас бросили на эпидемию аппендицита в Ленинградской области.

Помню эту хмурую осень, кордоны солдат на вокзалах в промокших плащ-палатках, беженцев, которых сгоняли во временные лагеря. Помню наш полевой госпиталь в Иван-городе, пропускной пункт на мосту через Нарву, рычание шестьдесят шестых ГАЗов, острый запах солярки, бензина и карболки. Помню приемное отделение, где вповалку лежали беженцы из Эстонии, стонали, матерились сквозь зубы, украдкой курили махорку. Помню нашего комбата, черного от усталости, как он входил в землянку, с грохотом бросал в угол иззубренные окровавленные скальпеля - сам, как простой хирург, резал и шил, по 24 часа у стола, не меняя портянок, и так и засыпал в маске. Помню, как тряс он за грудки приехавшего генерала из штаба округа: "Где нитки? Чем прикажете шить, дратвой? Где антибиотики, что они там, ох*ели?"

Никто, в общем, и сейчас не знает, что аппендицит грозил вырваться за пределы области и выкосить всю страну. Комбат наш получил "Знак почета" и раннюю пенсию в 120 p, а нам с ребятами дали по неделе отпуска и велели не болтать. А Витя Гомельский так и остался в Сланцах, в общей могиле, засыпанной хлоркой.