На первой лекции он сел подальше, чтобы видеть всю Большую аудиторию. Он был там уже второй раз, первый – во время вступительных экзаменов, но тогда глаза застило, мелькали лица, резкие звуки и запахи, мир рассыпался на пятна, и ручка выскальзывала из вспотевших пальцев. Он не увидел ничего – ни огромных окон по обе стороны, ни лепного потолка, ни затейливого рисунка тянущихся древесных колец на основательных столах. Сегодня он оглянулся и поразился. Поднялся под самый потолок, в последний ряд, потрогал украдкой гигантское полотно с тучными колхозными коровами, опасно нависающее над головой. Спустился чуть пониже и сел в свободном ряду у прохода.
Она сидела на ряд ниже и чуть правее. Ему было видно мягкий профиль, как будто сглаженный, матовую кожу, вьющиеся темные волосы. Они всё падали ей на лицо, и она поправляла их машинально, приоткрывая ухо. Лекцию он не запомнил. Запомнил жест и профиль, нетерпеливую гримасу, оспину на плече, тонкий ремешок часов. Голос, когда она обратилась к соседке, порывисто наклонившись. Обе засмеялись негромко и преувеличенно внимательно уставились на доску.
Звук крошащегося мела и сухие монотонные интонации лектора. Металлическое позвякивание слайдов, урчание электромоторов, опускающих портьеры и экран. Полумрак, где лампы дневного света гасли и оставались теплые круги желтого света у доски.
Через неделю ее не было, он осмотрел всю аудиторию. Хорошо, подумал он разочарованно, можно будет сконцентрироваться. С этим была проблема.
Он помнил, как это началось: первый вступительный экзамен, математика. Мама провожает его до дверей университета, он слышит ее голос, но слов не различает. Конечно, он и так знал, что она может сказать, они все это обсуждали тысячу раз: не спеши, не нервничай, проверь три раза, прежде чем сдавать... Но откуда же этот металлический звон и жужжание в ушах? Почему в запах бензина и горячего асфальта врываются ноты пионов и флоксов? Из какого они лета, какого года – этого ли, которого они ждали со страхом, или того, перед школой, когда няня зовет его с крыльца, с верхней ступени, через сад, и пора идти на ужин, а девочка Маша назавтра вдруг уезжает? И ее ли голос окликает его из того наливающегося теплым и красным вечера?
Эти колонны из холодного розового гранита – сколько раз он трогал их ладонью на счастье, проходя мимо. Черный узор, его невозможно запомнить, но как раз его он и помнил тверже, чем формулу синусов.
Разбивающийся на ноты звук. Распадающиеся на элементы запахи. Бензин остался за тяжелой входной дверью: латунная ручка, вытертая до блеска под руками и потемневшая ниже, а там все пропадает. Отблеск стекла, выщербленная плитка с вросшей грязью, железная решетка калорифера, хромированные полозья ведут неумолимо: пропуск! Синяя книжечка, золотая надпись вдавлена небрежно – краска выплеснулась из второй буквы за край. Но она еще хранит драгоценный запах типографии, еще не потерт корешок и ни одной нитки не выбилось из коленкора.
И тут уже вплетается легкая нитка хлора оттуда, почти из преисподней, тремя этажами ниже, куда так легко сбегать, если спешишь, прыгая через весь короткий для этого громадного дома пролет и держась за дубовые, изнемогающие от собственной тяжести перила. Один-два-три-четыре-пять-шесть – и в уши ударяет слитный гул голосов, свистков и плеска воды. Бассейн, он почти забыл его с тех детских лет и страшно было придти и снова открыть дверь.
А после бассейна и после другой, горячей и расслабляющей хлорки – в душе, где звуки теряются в тумане и паре, и ходят громадные старшие мальчики с убедительно чернеющей шерстью, перекрикиваясь с громовым ржанием, после холода и сырости раздевалки, скорее, скорее вытереться и одеться - там мама ждет за углом, терпеливо сидит на скамье, глядя незряче в журнал или книгу. И можно потом идти небрежно рядом, с сумкой за плечом, и все ближе запах кафе на первом этаже, где дадут горячий бульон и слоеный пирожок. Это запах теста, когда оно выпекается и темнеет золотом, и он никуда не делся, о счастье, вот он, в конце коридора.
И снова двери, но уже безопасные, без вахтеров, справа и слева обтекают бессмысленное, кричащее и дробящееся красно-черное объявление, написанное плакатным пером. Их учитель рисования, несчастный, неврастеничный, немолодой мужчина, только однажды сумел коснуться живого – когда учил их писать плакатными перьями. Запах гуаши и скрип ватмана, волшебство появления букв, и последняя лихорадка, когда ластиком убираешь подпорки линеек. Тогда он понял, как делается красота, и навсегда остался ошеломлен. Кажется, никто из них не сказал учителю «спасибо», да тот и не ждал, конечно.
Отчего же, думал он, все рассыпается на элементы, что стало с непрерывностью? Впрочем, о непрерывности думать стало сложнее, математические определения вставали решеткой. Даже и не решеткой, просто их красота вытесняла простоту незнания.
Ему не нужно было вспоминать, как выглядела девочка Маша с соседской дачи. Оцарапанные коленки, серые глаза, светлые хвостики, мимика – он узнал бы ее и сейчас, через десять лет, по гримаске и повелительному тону. Она оставалась в памяти целиком, а вот с более близким была беда. Впрочем, он произносил про себя это слово, «беда», без особенного страха. Так было надо, всё это еще соберется воедино, и он удивится новой красоте мира.
Девушку с его потока тоже звали Мария. Он узнал это еще через неделю, когда она пришла наконец на ту же лекцию. Он уже не ждал ее, когда она вдруг вошла и оглядела аудиторию, встретилась с ним взглядом, заколебалась, опустила глаза, подняла и подошла.
- Можно тут сесть?
Он задохнулся, смог только кивнуть. Он ждал только ее и всю неделю думал, как она войдет и равнодушно посмотрит, и уже успел пожалеть свою разбитую жизнь много раз. А дома мир пытался остаться прежним, собирался в неловко сложенный паззл, и прорехи, наспек замазанные дыры и неаккуратные стыки мучительно взывали к чувству прекрасного, но откуда ему было взяться, ведь после учителя с забытой фамилией никто его не взращивал. Мальчикам не полагалось прекрасного, только сильное, строгое и волевое.
Теперь он смотрел не отрываясь на плавный профиль и вымерял его глазами, чем-то иным впитывая отношение частей и целого, углы, линии сопряжения и оттенки смуглого. «Меня зовут Мария», - сказала она, он назвался в ответ и закашлялся. Мария еле улыбнулась и принялась расспрашивать – что она пропустила, и нельзя ли взять у него потом конспект. Потом они дошли до метро, это было бесконечно долго, и все успело измениться.
Он постепенно начал понимать то одну, то другую связь - горького запаха хризантем и утреннего заморозка, скрипа перчатки и холодка ключа, промозглости стеклянной остановки и теплого уюта автобуса. Каждый день по одному кирпичику.
Через неделю он взял ее за руку, провожая домой. Через месяц поцеловал у дверей, в сладком обмороке, и два дня они не решались заговорить друг с другом. И когда уже лежал первый снег, и остро пахло холодом и сиротством, они остались вдвоем у нее. Где были родители, он не знал, а знал главное, что до воскресенья их не будет.
Они целовались до одури, сидя на скрипучем диване в гостиной, и изучали друг друга несмелыми пальцами, и в какой-то момент даже устали. Он отодвинулся, глядя на нее, на растрепанные черные волосы, припухшие губы, испарину на верхней губе.
Он расстегнул очередную пуговицу и вдруг испугался: ему ничего не хотелось. Он уткнулся в ее плечо, но Мария отодвинула его от себя, держала за плечи и ловила его взгляд. Когда наконец он осмелился поднять глаза, он увидел, что она улыбается:
- Ты не хочешь?
Он не знал, как ответить. Мария опять улыбнулась.
- Не пугайся. Мне тоже не хочется. Я просто думала, что тебе это надо.
И вдруг он заговорил о том, каким был мир за минуту до нее. О том, как он дробился, рассыпался, как исчезала опора. Как казалось, что вот из этих кусочков, элементов, корпускул соберется что-то, что наконец можно будет понять, принять, обрадоваться ему. Он рассказывал долго и наконец замолчал, сказав всё.
Мария протянула руку и погладила его, взъерошила волосы на затылке, настойчиво провела за ухом. И рассказала о своем - о пятнах цвета и вспыхивающих запахах, о чужой воле, проплывающей через сознание, о вкусе каждой молекулы и о том, как они отталкивают друг друга, о шершавой дыбящейся поверхности рукояток и перил. О том, как смысл исчезает в буре ощущений и обещает вернуться, новым, взрослым и непобедимым.
- Так что же тебя беспокоит? - закончила она.
- Понимаешь... ведь это было бы очень по-человечески. Я люблю тебя и... – он не знал, как сказать дальше.
Мария взяла его за руку. Ее ладошка была всё такой же теплой, сухой и успокаивающей.
- Мы не люди. Мы почти как люди. Ты разве еще не понял?
Она протянула вторую руку и с силой провела пальцами у него за ухом. Что-то прошло через голову, как будто невидимая волна горячего воздуха, искажающая на мгновение горизонт – и вот ее уже нет, и была ли?
- Мы узнаем все немного позже. Пока будь как они, - она придвинулась ближе и положила голову ему на грудь. Они долго сидели, обнявшись, и молчали. Мыслей не было, только тепло от ее дыхания. Он вспоминал Машу и ее странные игры. И то, что она предложила в последний день, когда они еще не знали, что он последний. Запах бузины и крапивы томил, а лето казалось бесконечным. И эта странная фантазия еще много лет не выходила у него из головы.
- Послушай, Мария! – она сонно приподняла голову.
- А тебе никогда не хотелось... – он наклонился и зашептал ей на ухо, это было стыдно говорить вслух даже в тихой пустой квартире.
Глаза у нее заблестели, она смотрела теперь совсем иначе, закусив нижнюю губу. Потом поднялась, что-то кошачье было в ее движении.
- Идем! – вцепилась ему в руку и он пошел за ней, по темному коридору, а мир вокруг складывался наконец в совсем другую картинку.
![[profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
pomarki
